Живи, Володя!
Она медленно шла вверх по Институтской, и редкие прохожие интуитивно, не видя её, шарахались по краям улицы. Циничные киевские вороны и грачи при её приближении взмывали с чёрных деревьев и, молча, не галдя и не каркая, ретировались в Мариинский парк. На и без того тихой, непроезжей улице воцарилось полное молчание, и шум Крещатика перестал сюда долетать. Она повернула голову к щербатой брусчатке, редким пожухлым портретам среди пыльных лампадок, цокнула косой по тротуару и то ли подумала, то ли пробормотала под нос, бесстрастно, как всегда: “Знакомое место”.
Перед Нацбанком она повернула направо, тихо и невесомо проследовала мимо кордона. У одного из полицейских вдруг внезапно дьявольски заболела голова, и он поспешил к машине за цитрамоном. У другого вдруг забарахлила, зловеще зашипев, рация – и не умолкла, даже когда он вытащил батарейки.
Перед запертыми коваными воротами она улыбнулась – уж что-что, а улыбаться она умела – и через пару секунд необъяснимым образом оказалась по ту сторону ограды. Точно так же, не заметив, она миновала тяжёлую дверь с толстым стеклом. Отчаянно заверещала рамка металлоискателя, и охранник на посту заозирался по сторонам: с чего бы вдруг охранная система, которую проверяли совсем недавно, сошла с ума?
А она, тем временем, тенью пролетела по коврам широкой лестницы. На втором этаже задержалась, и, вновь улыбнувшись, помахала приветственно рукой кому-то. А затем поднялась на четвёртый.
В огромном кабинете за дубовым столом восседал напряжённо мелкий и дёрганый человечек. Какие-то люди докладывали ему, он слушал и мрачнел… Как вдруг краски выцвели, звуки умерли, собеседники в гостевых креслах превратились в бежевые пятна, само время перестало существовать.
– Ну, привет, Володя, – обычным своим ничего не выражающим голосом сказала она.
Тот, кого она назвала Володя, покачнулся в кресле и ухватился руками за столешницу. Он попробовал было что-то выдавить из себя, но гортань стала словно ватной, и слова застряли в ней.
– Ну, а ты как хотел? – покачала она головой в чёрном капюшоне. – Думал, это всё, – она указала тонкой белой рукой на дубовые панели кабинета. – навсегда? Пора заслушать свой приговор, Володя.
Володя всё-таки отчаянным усилием вытолкнул изо рта связную речь:
– Но как? Я же молодой? А Лена? А дети? Мне же сорок три всего? За что?
– Ты меня спрашиваешь, за что? – Она осклабилась, впрочем, ей для этого ничего не пришлось делать. – Спроси себя. Спроси своих избирателей, которых ты обманул. Спроси свою семью, на которую ты забил. Спроси ветеранов, которых ты так радостно сажал. Спроси армию, на глазах которой ты убил бездействием Ярослава Журавля. Спроси у десятков тысяч жертв вируса, которые умерли из-за того, что твои приспешники растратили деньги из ковидного фонда. Спроси у всех, кого твои соратники ограбили, кинули, отправили в больницу, рассекая в пьяном виде. Спроси тех, кого с твоего благословения оболгали, втоптали в грязь, превратили их жизнь в ад. Я тут не при чём. Я приговоры исполняю, а выносят их другие.
– Но неужели ничего нельзя сделать?! – Володя всё белел и был уже похож на маску в японском театре Кабуки.
Внезапно он истерически завизжал: – Я жить хочу!!!
– Тьфу, Володя! – Казалось, она поморщилась, хоть на её лице не было ни клочка кожи. – Ты чего? Ты думал, я за тобой? Вот ведь дурачок. Я за твоей политической карьерой. Попрощайся с нею, поплачь, а я сделаю своё дело.
И она взмахнула косой.
Мир снова стал ярким, обрёл объём, очертания, время вновь потекло, как кровь после массажа сердца. Верные подхалимы, обсевшие дубовый стол, с удивлением наблюдали, как посеревший шеф с перекошенным лицом оседает в кресле.
Над правительственным кварталом вновь закаркали вороны и загалдели грачи. Всё шло своим чередом – как и должно было.
