Полчаса
… музыка здесь почти не слышна, ну разве что какие-то особенно громкие аккорды. А в оркестре вообще бывают аккорды? А хер его знает.
Здесь вообще мало что есть от того, верхнего мира – холодные металлические стены закатаны серой, какой-то заранее поблекшей краской, золотое шитьё на тёмно-синих обшлагах, нет, не встречается. Чаще – чёрная форма да потные, грязные лица кочегаров.
Наши миры слишком разные, так было и так будет, и все было бы нормально – только вот ваш оркестр заглушает не только наши рабочие, пролетарские хрипы – из-за него не слышно шума воды. Слишком громки кларнеты, слишком услужливы стюарды с непременными бокалами игристого на блестящих подносах каждые полчаса, слишком много бархата в каютах, и слишком далеко от вашего верхнего мира – наш, нижний, где летит уголь в топку, крутятся сизые от смазки огромные шатуны, пар, рифленые полы и спёртый воздух машинного отделения.
Вы нас просто не слышите – как привыкли за все эти годы, наш огромный корабль на самом деле очень чётко разделён на секции, уровни и классы: мы в третьем, и мы кричим, орём вам уже так долго, что горло наше охрипло, и вместо громкого вопля вырывается только сдавленное шипение, как из клапанов второго контура охладителя, вышедшего из строя полчаса назад.
Вам кажется, что ледяная гора далеко впереди, и ваш капитан сейчас мастерски крутнёт штурвал, прозвенят колокола громкого боя, и огромный пароход тяжело, но уверенно сманеврирует, обходя целый материк из застывшего снега. Вы даже с каким-то интересом смотрите в огромные и изящные окна кают-компании, лениво помешивая американо-с-молоком и ковыряя вилкой континентальный завтрак: “Хм, интересно, как именно наш капитан изящно решит эту задачу, и нас в очередной раз пронесёт мимо ледяной дефолтной гибели?”
Все плохо, потому что вам кажется, что айсберг – вон он, на горизонте, а это нихера не так. Твердая глыба полчаса уже как ударила в борт, господа отдыхающие, заклёпки звенят, катаясь по полу, вода хлещет в трещину: все плохо, брат, и кто-то из нижних чинов команды уже захлебнулся, пытаясь заделать пробоину, мгновенно замёрз в стылой тёмной жидкости, и тело его качается в толще затопленного отсека, стукаясь о стенки.
Вода поднимается, брат, этот корабль идёт ко дну, и хватит, слышишь, хватит орать в переговорную трубу: там, на мостике, тебя просто не слышат, там капитан не крутит штурвал, а дирижирует оркестром, старпом продал шлюпки, а штурманы на полном серьёзе говорят о “коммуникационных стратегиях” и “электоральных ожиданиях”. Мы тонем, брат, всё, признай, мы тонем, и пар твоего дыхания лениво клубится над поверхностью ледяной воды. Извини, этот корабль не имеет переборок, я даже не могу закрыть дверь, или как это правильно называется тут, на флоте, я могу просто стоять у трапа, наблюдая, как подымается вода, и понимать, что где-то там, внизу, остался кто-то из моих друзей, и тело его медленно опускается вниз, в глубину, чтобы навсегда остаться под волнами Атлантики, – а где-то там, наверху, оркестр заиграл кадриль.
Смолкла машина правого борта: вода залила топку, хлынула прямо на горящий уголь, убив взрывом пара кочегаров. Чччеёрт, холодно как. Закрой ты трубу эту чёртову, не мучай себя – мостик не слышит. Давай, продышись, и пойдём, всё-таки попробуем запустить помпу: это позволит тем, наверху, прожить ещё лишние полчаса.
Стюард! Ещё бокал.
