Эмпатия – это не дар, это проклятие
Перекапываю десятки писем о Мариуполе и физически чувствую описываемое…
Люди, которые выковыривали ложками куски бетона, чтобы открылась дверь в подвал, где они заблокированы. Дети, старики, коты, собаки.
Люди, черпающие воду из луж и фильтрующие ее через тряпки.
Моряк, который пишет “мою жену и полуторагодовалого сына вывезли в неизвестном направлении”.
Пожилая женщина, которая пыталась задушить своего онкобольного мужа, который кричал без обезболивающих и просил убить.
Молодая женщина, которую изнасиловали и бросили в порванной одежде в бетонном гараже на двое суток.
Парень, который нес воду с кринички, поскользнулся и упал, в это время осколок убил того, кто шел сзади.
Я не знаю, как это все сложить в слова, которые будут болеть не только нам, сопричастным, но и тем, кто может помочь уничтожить этих тварей на нашей земле.
Я не знаю, сколько ещё мы способны выдержать, не сломавшись.
Я уверена в победе, но отмечать ее мы будем без кожи.
Главное – не забыть. Не простить.
Не подумать ни на секунду о том, что наступил мир. Все, на что мы можем рассчитывать, – это передышка перед следующей битвой. И передышку эту не стоит использовать на дороги, шашлыки и очередной транш Коломойскому: наши внуки, мерзнущие в окопах лет через 50, нас просто проклянут, если безопасности мы опять предпочтем е*аный популизм.
* * *
Мне много накидали воспоминаний о марте-апреле в Мариуполе, решила их потихоньку переписывать, перекраивать, не знаю, уместно ли. Жду оценок в этот раз. Потому что у меня выбор: переписывать или постить оригиналы.
Она рисовала витраж на торчащем из разбитого окна куске стекла. Дышала на него и пальцем проводила линии, неплавные, какие-то угловатые как вся теперешняя жизнь. Свежий порез кровил и оставлял мутно-бордовые пятна в начале линий, размазывая их в конце.
Не было воды, не было еды, не было сил бороться за всё это, не было даже страха. Он куда-то пропал внезапно, сменившись равнодушным отупением. Наверное, так и умирают люди, думала она, глядя сквозь осколки стекла на осколки мира вокруг. Умирают, когда уже всё равно, когда лишь бы побыстрее.
Совсем недавно в этом разбитом мире была жизнь, в неразбитых окнах дома напротив горел свет, в глубине комнат стояли новогодние елки, двигались человеческие силуэты, светились телевизоры, шумели проезжающие мимо машины и у соседей пахло жареной картошкой. Бабушка Надя умерла 5-го марта. Дед дотащил ее до порога, а дальше не смог, и ушел из квартиры, не взяв ничего. На другой день в тот подъезд прилетело.
Бабушку похоронили как викинга, в огне, подумалось как-то некстати.
– Зато не будет запаха, и собаки не сожрут, – странно работающий мозг зачем-то думал про тело бабушки Нади, огонь и собак, а подумать о том, что надо раздобыть хотя бы воды, наотрез отказывался.
Оказывается, выкидыш – это иногда удача. Сейчас у меня был бы полуторамесячный малыш на руках. Он бы истошно кричал, требуя еды и тепла, ему же не объяснишь, что еда и тепло остались в том мире, который сломался, не выдержав тротиловых эквивалентов братской любви. Не дай бог начнутся месячные до того, как я умру, подумала она опять некстати. Хотя бог, судя по всему, поставил на эту часть карты кружку с кофе и теперь ее не замечает вовсе.
Очень трудно привыкнуть к холоду. Не к тому временному холоду, когда можно прийти домой и отогреться. К холоду постоянному, самое подходящее слово – “пронизывающему”. Хотя это сразу он пронизывает до костей, потом холод просто высасывает из тела жизнь, убаюкивая, отбирая желание двигаться, превращая в кусок равнодушного, но пока еще живого, человеческого мяса. Чтобы тело грелось, нужно есть. Живущие в холоде народы питаются обильно, высококалорийно, жирно. Она же ела галеты со сладким чаем вчера, хотя уже заканчивается сегодня, и поесть что-то до завтра перспектив никаких. Даже под подъездом никто не готовил на кострах, все ушли туда, где тише, или умерли.
В больнице, где она работала до апокалипсиса и откуда ушла без сил что-то противопоставить коллапсирующему миру вокруг, в коридорчике лежали люди и горы окровавленной, разрезанной клочьями одежды. Горы – буквально. Горы – под потолок. В иные дни в коридорах полуразрушенной больницы стояли лужи крови и мерзко хлюпали под ногами мечущегося персонала: четырёх серых от усталости медсестричек и одного на всю больницу доктора. Но на эти лужи уже никто не обращал внимания. Остановились сердца, гоняющие эту кровь, разорвались сосуды, растерзанные тела замерли навсегда, для них кошмар уже закончен. Наверное, быстрая смерть иногда тоже удача.
Очень трудно привыкнуть к разбитому миру. Очень трудно ступать по сколкам своей прежней жизни. Очень трудно смотреть сквозь мутно-бордовый “витраж” и вспоминать, как выходила из этого подъезда в красивом белом платье и фате, какими теплыми были руки любимого, как стол ломился от еды, а голова – от планов на будущее. Чего вам не хватало? Что было не так?
Далі буде. Мабуть. Ще не впевнена, що зможу все це перетравити, якось важко.
