Янголи, мля, охоронці
… А они тупо сидят, и лики их печальны, крылья опущены, пальцы едва касаются струн арф. Они тонки, полуулыбчивы, и цвет их кожи… белый? Серьезно? Не, даже какой-то полупрозрачный.
Петр размеренно и величаво шагает по светлому проходу, и все эти полупрозрачные оборачивают головы на прекрасных высоких шеях. Петр высок, внимателен, строг и бессмертен. Петр идет между ангелов-хранителей, между крылатых божественных созданий, что присматривают за родом людским, сидя здесь, на бесчисленных ложах из дорогущего мрамора, внимательно вглядываясь в линии судьбы своих подопечных.
Мерцающие слабые огоньки таких близких здесь, на небесах, звезд играют на полированном камне, и делают это уже которую тысячу лет.
Они смотрят. Вглядываются огромными прекрасными глазами, поводят плечами… нельзя упустить жизнь того, кому повезло иметь ангела-хранителя. Нужно смотреть. Нужно поймать «тот самый момент», нужно вмешаться, позаботиться, возможно даже, чем чё… Бог не шутит – даже спасти.
– Где… эти? – гремит вдруг под высоченными потолками голос Петра, и фрески, кажется, движутся от мощи этого святого тембра.
– Где-где… – роняет развалившийся на ложе рядом ангел. – Как всегда…
– Чер… О Боже, – и Петр с неприличной для апостола скоростью устремляется к далекому огромному выходу.
– Апостол! – говорит ему вслед небесно-прекрасное бессмертное создание, и Петр оборачивается. – А что такое «хуй до копейки»?
Петр, скрипнув зубами, устремляется наружу, прочь из извечного и высокого зала. Здесь, на Небесах, нет расстояний, нет направлений, даже верха и низа, нет ничего материального. Прикинь – здесь нет даже гурий, не говоря уже о том, что эти мраморные ложа – тоже эдакая Божественная условность.
– Вы что здесь делаете? Почему не на рабочем месте? Почему без арфы? Почему не присматриваете? – голос Петра тут же срывается на визг, ну как с ними, ну неуправляемые же совсем, ну все ангелы как ангелы, а эти…
– Все нормально, тарщ полковник. Нам тут нормально видно. Вон, Юра в тепляк зырит, – и с той стороны сбитой из обломков арф скамейки машет рукой и лыбится в темноте молодой пацан, иногда странно дергая головой.
– Так. – Петр старательно дышит, возвращая себе авторитетную уверенность, и даже какую-то величавость. – Вернуться на место! Сосредоточиться! Остальные…
– Остальные нам похую, тарщ полковник, – и худой чернявый дядька с майорским погоном на грязной мтпшке неторопливо поднимается. – Там в этом вашем КСП по одному смотрильцу на человека, а мы тут за двести пятьдесят тыщ отвечаем.
– Двести пятьдесят три шестьсот семь, – подсказывает Юра и снова улыбается.
Остальные, группка совершенно разных людей в одинаково ношенной форме, сидят, равнодушно курят и лениво смотрят на Петра. Дым ротманс-дэми потихоньку обволакивает вселенную, бычки невесомыми искрами Божественной условности падают в прямоугольный железный зелёный ящичек без крышки.
Впервые за две с лишним тысячи лет Петру становится неуютно. Что-то вот не так. Не получается этих заставить работать так, как всех. Не хотят. По-своему делают. Да еще и… где они в Раю – вот это вот… как его… «цинк» нашли? Очень хочется узнать, но спрашивать апостол не будет. Не хочет знать ответ, чтобы сохранить остатки райской уверенности.
– …Так шо мы тут пока, на курилке посидим. Какая разница, откуда смотреть? – и мужик так же неторопливо разворачивается и садится на самодельную лавку. Кто-то кидает бычок в цинк, Петр зачарованно провожает глазами струйку дыма, и Юра, не отвлекаясь от наблюдения, вытаскивает из набедренного кармана яркий пакет с семечками. – Короче. Вышли мы в Краме в магаз, взяли четыре блока ротманса и бутылок… ну я хер его знает – скока той воды. Главное, думали – отэто мы умные. Хуй там, через семь километров всю воду в Зила вылили, закипел, собака такая…
Апостол Петр идет по небесному плацу, ну или как тут у них это называется, и несуществующий божественный ветер треплет полы его одеяний. За углом, на курилке, здоровый высокий прапор во флектарне смотри на часы, встает и подходит к молодому с тепляком.
– Вже чотири, все, давай. Вода є? А, бачу. Все, давай, отдихай. Малого пхнеш, шоб опять наряд не проїбав.
– Ага. Все, пошел. – Юра отходит, и видно, как из небольшого отверстия под подбородком сочится кровь. Стекает на шею, и Юра постоянно пытается нервными пальцами стереть медленный ручеек. Давно уже, лет шесть как пытается. Дергает головой. Крови немного, гораздо меньше, чем на спине прапора, изорванной осколками стодвадцатки.
– Дядь Жень… – останавливается Юра.
– А.
– За моими присмотрите?
– Первий бат?
– Ага.
– Ладно. Де стоять? А ладно, йди вже, я по планшету подивлюсь.
– Дяка, – и Юра зачем-то пожимает плечами, дергает головой и уходит в сторону курилки.
– За моїми, за твоїми… Та вони всі наші. Ото зара як Малий опоздає мене смєніть – буде усім пиздець і свічечка точка гіф, – отворачивается прапор и подносит к глазам тепляк. – Янголи, мля, охоронці. Хєрня ета ваша «Божествєнная условность». Ось тобі і весь хуй до копєйкі.
