Одна апрельская ночь 1986-го
… Телефон был тогда один на коммунальную квартиру. Ну, это логично же, коммуналка, дощатые полы, крашенные болотной краской, три холодильника “Донбасс” на кухне, плиты, веревки, санки на стене… У нас две комнаты, у соседей – по одной.
Папе часто звонили с работы, и соседка повелась выключать телефон из такой смешной квадратной телефонной розетки. Но в ту ночь почему-то не выключила. И стоял он на колченогой тумбочке в коридоре, над которой зачем-то висело зеркало.
Трель была в высоте потолков такой звонкой, что я всегда просыпался. И в этот раз проснулся. Телефон звонил долго, а папа, наверное, заснул очень глубоко, трубку взяла уставшая мама. Разбудила папу. Он говорил недолго, сначала хрипло, потом четко и энергично. Я старался не спать, – я нечасто тогда видел папу, и звуки его голоса, особенно в ночной квартире, были даже какими-то незнакомыми.
Лежишь такой в кровати, пружины скрипят-скрежещут, наволочка немножко сбилась с подушки, и вылезшие перышки колются, ай.
А еще ночью было плохо без мамы и очень хотелось к ней. Она всегда, если ночью вставала, заходила в нашу комнату. Иногда наклонялась, гладила и целовала. Но сейчас она не зашла. Она пошла на кухню, с громким щелчком зажглась стосвечовая лампочка, дав резкую полосу желтого света из-под двери. Захлопала дверца холодильника, раздалось шуршание, стук… И негромкий разговор.
Я ничего не слышал, а вставать не хотел – пол был ледяным, а тапочки, маленькие, красные, именно тапочки, а не шлепки, где то далеко под кроватью.
Потом папа вернулся в коридор к телефону, стал звонить, кому-то что-то говорить, иногда повышая голос и прикрывая рукой трубку, жужжать телефонным диском и снова говорить, диктовать какие-то списки, фамилии, телефоны и еще упоминать про какой то “борт”.
И я заснул. Вот прямо взял и заснул.
Через два часа мой папа, начальник единственной в УССР лаборатории тепловизионного контроля и грозозащиты ПЭО Донбассэнерго, вышел из дома, залез в автобус, набитый аппаратурой, сосудами Дьюара, проводами, еще какими-то обитыми металлом ящиками, с приткнувшимися наверху сиротливыми сумками со шмотками и бутербродами, и спокойно поздоровался с сотрудниками.
Еще через полсуток вертолет Ми-2 поднялся в наполненный смертью воздух, и тепловизионная съемка горящего, погибающего, радиоактивного места Чернобыльской катастрофы началась. Вертолет разбивал небо лопастями, единственный в Украине громоздкий тепловизор показывал страшную картинку, а внизу, на месте пожара, работали люди, еще не зная, что они уже умерли, их уже нет, и кое-где висящие счетчики Гейгера громко щелкают, кукушками отмеряя последние месяцы их жизни.
Отец вернулся другим человеком.
Через тридцать лет, в том же возрасте, его сын вспомнит обо всём этом, лёжа на одном из терриконов горящего, погибающего, радиоактивного Донбасса. И единственные вещи, которые объединят эти два кусочка жизни, разделенные временем, – это возраст, фамилия и ночь.
А да, и ещё – тепловизор.
